Эх, Акунин, какой же вы сохранившийся, вежливый, витиеватый, с милой седеющей щетинкой и совсем, совсем не одутловатый, хотя вам и больше шестидесяти лет. Но ум у вас злобный, чем и отличается от того невежливого и полукрестьянского поколения, которое вы облили дерьмом в своей зарисовочке на «Эхе Москвы». И название такое щемящее «Каким же невыносимо тяжелым был для них ХХ век».
Вот вы пишите:
«Тогдашняя литература в силу своей абсолютной нереалистичности тут плохой помощник. Кино – тем более. (Самое сильное впечатление от него – до чего же рано люди старели. Помните фильм «Верные друзья», с пастозными и рыхлыми главными героями?)»
Ну конечно же сэр, прожив легко и приятно в послевоенном мире, обитая в Лондоне, легко сохранить физиономию белого офицера, чей слащавый образ расцветал в поздних фильмах о гражданской войне. Гладкие, подтянутые, вежливые, но конченные сволочи. Вы похожи. Господа офицеры ненавидели, потому что все потеряли, и вы ненавидите, потому что боитесь все потерять.
Вас пока еще почитывают, а некоторые почитают, и только время покажет, что в ваших творениях отражалась лишь пошлость, о которой люди постараются забыть. Стыдно им будет за свои поруганные вкусы. Но если в романах все шито-крыто, окутано финтифлюшечками, рюшечками и загадочками, то как же грязно вы вскрываетесь в своей публицистике.
Да идет война. Не война между народами, как нам пытается представить телевизор, а бескомпромиссная война между классами. И на этой войне вы, пожалуй, один из тех, кто ясно выбрал свой лагерь. Стоя на стороне господ, вы насмехаетесь над трудовым народом, чьи лица не пощадил тяжелый труд и страшная война, чьи лица не пощадили старания прежних гимназистов, как русских, так и немецких. Ведь это они создавали страдания для советских трудящихся, впервые в мире строящих мир без «образованных» господ.
Вы попытались противопоставить всему этому судьбу бывшей гимназистки Нины Гаген-Торн, взяв короткий отрывок ее дневника с проекта «Прожито». Уже одно слово гимназистка говорит о том, что девушка эта из «хорошей», то есть дворянской семьи. Другим классам и сословиям редко доводилось учиться в гимназиях. Но Гаген-Торн не случайное лицо, а известный этнограф, и поэтому известно, что она действительно дочь барона, что у ее родителей была двухэтажная дача на берегу Финского залива и квартира на Бассейной улице в Петербурге, где проживала обеспеченная профессорская интеллигенция. Понятно, что условия существования гимназистки в то время были сильно лучше, чем у ее сверстников из рабочих семей, ютящихся в казармах вдоль Обводного канала.
Все это не говорит об обязательной враждебности бывшей дворянки к рабочей революции, но в своем отношении к ней она созналась сама в дневниках, в той их части, которая на сайт «Прожито» не попала и Акуниным не цитируется. Ему важно, что стоит женщина возле реки, смотрит на прорубь и думает покончить с собой, так как жизнь не удалась, оборвана лагерями. У нас теперь все не виноваты. Однако давайте прочтем и вот это:
«<После ареста> было чувство некоторого удовлетворения даже: с меня снимается ответственность за происходящее. Я уже не могу публично протестовать против глупости, против злобы. Ведь я была в Поволжье и видела хлеб, который нельзя есть человеку. А его ели целые деревни. Потому что мне, как каждому этнографу, близко соприкасающемуся с жизнью деревни, была ясна безмерность человеческих страданий, при помощи которых вводилась коллективизация, но совсем не было ясно — неужели необходимо так вводить коллективизацию: путем насилия, калеча жизни сотен тысяч раскулаченных, путем произвола, лжи и ненависти? Я не могла с этим согласиться».
Мы видим, что Гаген-Торн осуждена не за ум, не за то, что она этнограф, даже не за то, что она дочь барона, а за то, что взяла на себя «ответственность за происходящее», априори решив, что зерно плохое из-за советской власти и коллективизации, что коллективизация проведена неправильно, что кулаки «хорошие хозяева», что им покалечили жизнь и т. д. Взгляды естественно классовые, за годы советской власти гимназистка не поменяла их и боролась, потому что «взять ответственность» обозначает борьбу, а не ворчание на кухне за штофом водки.
Достойна ли сочувствия? Да. Но не в контексте истории и борьбы классов. То есть не как обобщение. И, кстати, в прорубь она не прыгнула, вернулась, стала большим этнографом.
Впрочем цель цитирования отрывков из дневников не для того, чтобы вызвать сочувствие, а чтобы сказать что в 50-е годы в СССР жили плохо, а хуже всего было женщинам.
Поэтому кроме Гаген-Торн даны выписки из дневников еще двух женщин. Хорошие женщины, с хорошими грустными мыслями.
Первая, Магдалина Буркина воевала и потеряла на войне любимого человека. Но вы по этому поводу умудрились написать:
«<…> женщина, чью жизнь искалечила война»
Акунин, ее жизнь война возвысила, а вот страдания ее — это ваши гимназисты и гимназистки одетые в немецкую форму принесли, тот самый, походя расстрелянный немецкий майор. И у меня создалось впечатление, что вы ради майора этот дневничок откопали, и ради фильма «41-й», где тоже расстрелян чистенький офицер, только не немец, а беляк, только не солдатами, а на мгновенье полюбившей его женщиной. Ради чернухи, да? Так это тоже светлая чернуха, в отличие от ваших черных мыслей, всегда спрятанных под белоснежным ажуром.
Но вот другая запись Магдалины Буркиной:
«Передают по радио из Польши. Там наладилась хорошая, настоящая жизнь. И ведь это мы, Игорь, я тоже помогали полякам сделать всё по-новому. Они живут, а Игорь там, у Серпца, остался навеки. В их жизни, в их счастье — его бессмертие».
И вам, Акунин, она точно поперек горла, не для вашего ума и не для вашего сердца. Не искали вы таких.
И, наконец, последняя цитата, которую вы охарактеризовали так:
«<…>самое душераздирающее – очень типичная интеллигентская попытка адаптации к совреальности».
Умудриться трактовать здоровую иронию буквально, ну это, действительно, нужно быть душеведом, чтобы так исказить действительность. Ну толкнул кто-то в трамвае, ну обидел кто-то, женщина мгновенно и записала. И надо сказать, что весь ее дневник, а это Наталья Вербанец, посвящен Анне Ахматовой и Льву Гумилеву, которого она любила. Личное. Ни слова больше про СССР. Но вырвал господин Акунин именно единственный ни с чем и никак не связанный отрывок.
И снова вернемся к вашему первому высказыванию. Вы назвали литературу 50-х годов нереалистичной. Вы назвали нереалистичной ту эпоху, когда в нашу жизнь ворвались стихи Р. Рождественского, Е. Евтушенко, А. Вознесенского, когда Шолохов опубликовал «Судьбу человека», когда вышла первая книга из трилогии Симонова «Судьба человека». И это реализм, Акунин, только это настоящий реализм, которые не перечеркнуть вашим специфическим описанием действительности через одномоментный, сиюминутный взрыд.
Наша советская история трудна, но не черна, черны попытки наврать про нее.
Э.Нигмати